6 ноября 2005 года, когда я шёл из Ижевска в деревню Люли, я видел такую картинку. Тогда как раз прекратился ветер, а сквозь облака просияло солнце, озарив зеленеющую травку; при виде столь дивной красоты, какую являли облетевший лес, молодая трава, ручей слева от дороги, ясность далей под солнечными лучами — меня охватило чувство щемящей сладкой грусти, что Бог совсем рядом, а я не могу Его познать во всей полноте; тоска разрывала мене грудь, и я заплакал; слёзы дали временное успокоение.
Так шла подготовка внутренней моей сущности к полному раскрытию. Прежде чем описывать его, я снова прошу Царя Вселенной о заступничестве и о даровании мне предельной искренности, чтобы ничего не упустить и не исказить. Аминь.
Само событие имело место в день зимнего солнцестояния, 22 декабря 2005 года. День солнечный и довольно морозный. С утра я пошёл в библиотеку, чтобы перечитать там некоторые ноты, готовясь к зачёту в музыкальном училище. Когда я шёл по улице, меня кто-то окликнул; вначале я не расслышал оклика, затем что-то меня остановило и привело на голос. Я увидел пенсионера с явно больными глазами, который сказал мне, что собирает себе недостающую ещё тысячу рублей на операцию, и просил меня помочь ему. Я рассмотрел деньги, бывшие в то время у меня (оставалось 40 рублей), и половину отдал старику; я отдал бы всё, если бы перепечатка нот в библиотеке была бесплатной. Пенсионер этот, поставленный властями в столь жалкое положение, что вынужден недостающее выпрашивать на улицах, как нищий, — благодарил меня. Я же, поклонившись ему в ответ, пошёл дальше, думал лишь о том, что с моих 20 рублей ему особой помощи не будет, и жалел, что не отдал ещё рублей хоть десять. При этом я не задумывался, как сам дотяну с тем, что останется после распечатки нот, до следующей стипендии.
Идя дальше, я почему-то почувствовал странное тепло, хотя солнце в тот день не грело, а одет я был, несмотря на мороз, лишь в осеннюю одежду (зимнюю студенческую шинель я получил через пять дней, когда мороз опустился ниже –20 °С). Это золотистое тепло искрилось во всём моём теле, наполняя его радостью, — и я забыл вскоре о гложущих меня сомнениях. После библиотеки я пришёл в училище и стал готовиться к зачёту. Когда повторил темы, на меня нашла какая-то апатия и прострация — и я несколько часов после прихода слонялся по училищу, словно неприкаянный дух. После трёх часов я взял один из классов с фортепиано, чтобы повторить там музыкальные примеры, надобные для зачёта. Я сыграл их, но ещё за фортепиано я почувствовал вдруг протест против всего. Возник протест против того, что я музыкант, что я что-то сегодня и присно кому-то должен, что я православный и прочее; и против всего этого я увидел лишь одно средство — смерть, ту самую, к которой я так давно был готов, и близость которой я сейчас воочию увидел. Не было ни страха, ни боли — лишь странная радость, что сейчас это свершится, в сочетании с небольшой телесной тошнотой. Я завертелся волчком на кожаном стуле и бросился на пол ничком, желая скорее умереть для всего, что знал. Несколько секунд я лежал без сознания, с закрытыми глазами, а когда открыл их, то обнаружил себя стоящим у окна. За окном беззвучно мела слабая метель, небо скрыли тучи, вечерело; по кленовым и липовым аллеям далеко внизу брели чёрные фигурки — словом, жизнь шла своим чередом, а я не умер, хотя так точно хотел. В первые мгновения от сознания того, что я жив и ничего не изменилось, я ощутил сильное разочарование, но — только в первые мгновения после того, как открыл глаза. Потом внутри воцарилась абсолютная пустота. Не имело уже значения то, что я студент, музыкант, чей-то сын, брат или однокурсник, православный или католик, зачёт у меня сегодня или свадьба. В теле также чувствовалась пустота. Мощные волны широко и спокойно текли через него; они несли моё тело, как океан несёт щепку или кокосовый орех. Я собрал ноты и пошёл сдавать зачёт. Было ровно четыре часа вечера — время солнечного заката 22 декабря в наших широтах.
Идти было тяжело, хотя телесная пустота и мощность волн, текущих через тело, поддерживали меня в вертикальном положении. Голоса преподавателей и студентов, обращённые ко мне, когда я пришёл в класс, где должен был проходить зачёт, я воспринимал так, как если бы они исходили не из нашего, а из какого-то другого мира. Машинально взяв билеты с указанием музыкальных примеров, которые должно было мне играть, я сел за фортепиано. Это были «Марш деревянных солдатиков» Чайковского и соль-мажорный этюд Шитте; я их хорошо знал, но сыграть почему-то не смог — руки меня не слушались, они только возились по клавишам, звуки издавая непонятные. Я попросил разрешения сесть на место, а когда сел, то тело перестало держаться вертикально, и я упал на стол с шумом. Я слышал обращённый к себе голос однокурсника: «Не умирай, ты нам ещё понадобишься», но не внял ему. С трудом поднявшись, я сказал экзаменатору, что весьма плохо себя чувствую, и попросил перенести для меня сдачу зачёта на завтра, а пока отпустить домой. Эта просьба была выполнена, и я ушёл. Что было дома, я не помню, кажется, я играл на фортепиано, но на следующий день я был вполне в хорошем самочувствии, исполненный радостью; мне не составило труда ответить на зачёте всё то, что требовалось, и сыграть новые темы вместе со старыми, не игранными до того. Зачёт я сдал хорошо.
